Культура смеха в диалоге культур

Кондаков И. В. 

«Двуликий Янус». Культура смеха в диалоге культур 

(в контексте принципа диалогизма 

в концепции культуры М. Бахтина) 

Идея диалога культур или, точнее, обоснование принципа диалогизма в 

отношениях между культурами — одна из самых глубоких, самых заветных и 

самых продуктивных идей М. М. Бахтина, получивших свое выражение и 

развитие в целом ряде его выдающихся работ, вошедших по праву в золотой 

фонд отечественной и мировой культуры. 

Но особое место в развитии идеи диалога культур как процесса  

развивающегося исподволь разрушения культуры официозной, претендующей на  

серьезную однозначность и идеологическую диктатуру, принадлежит работе 

Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и 

Ренессанса» [3. С. 15], защищенной им в 1946 г. в качестве диссертации под 

названием «Рабле в истории реализма». Ставя во главу угла народную смехо- 

вую культуру, во всем противостоящую культуре официальной —  

мрачно-серьезной, монументально-возвышенной и социально регламентированной, 

— Бахтин подчеркивал исключительный радикализм, свободу и  

беспощадную трезвость народной культуры смеха [2. С. 80]. Внешне неофициальная 

народная культура отрицает главнейшие атрибуты официальной  

средневековой культуры (равно как и любой иной, подобной ей в этих ее  

проявлениях): внешнюю цензуру, внешние репрессии, костер и т. д. [2. С. 104—105]. 

Наиболее важно, по Бахтину, внутреннее раскрепощение народа и  

личности: смех освобождает «прежде всего от большого внутреннего цензора, от 

тысячелетиями воспитанного в человеке страха перед священным, перед  

авторитарным запретом, перед прошлым, перед властью» [2. С. 105].  

Официальная серьезность в культуре и идеологии во все времена «была изнутри  

проникнута элементами страха, слабости, смирения, резиньяции, лжи,  

лицемерия или, напротив, — элементами насилия, устрашения, угроз, запретов. В 

устах власти серьезность устрашала, требовала и запрещала; в устах ее  

подчиненных — трепетала, смирялась, восхваляла, славословила» [3. С. 105]. Но 

официальной серьезности в культуре и идеологии органично противостояло 

в народном мировоззрении как залог нравственного здоровья народа, его  

исторической несгибаемости, потенциальной силы, грядущего духовного  

возрождения и бессмертия — смеховое начало народной культуры. 

Таким образом, первая необходимость диалога между культурами возникает 

в случае резкого расхождения между официальной и неофициальной культурой 

народа, по существу, при раздвоении общественной жизни, и подобное  

раздвоение если не всегда свидетельствует о господстве двуличия, ставшего  

необъявленной формой общественного бытия, о разъедании сознания народа ложью, 

лицемерием и обманам, то почти всегда говорит о наличии двух  

ценностно-смысловых контекстов бытия, двух систем норм — серьезной и смеховой. В 

одной из них чинопочитание и славословие властей уживались со страхом и 

смирением перед ними, в другой осмеянию подвергались «все узловые мысли, 

образы и символы официальных культур», превращаясь в «момент  

побежденного смехом страха» [2. С. 428]. Возникающий в этом смысловом раздвоении 

жизни диалог официальной и неофициальной культур выражается в  

преобладании амбивалентных образов и оценок, сочетающих хвалу и брань и  

выражающих господство и обреченность власти, ее возвышение и упадок,  

показывающих положение народа — одновременно бедственное и торжествующее,  

раскрывающих его оптимизм и терпение, наивность и вековую мудрость. 

В диалоге официальной и неофициальной культур рано или поздно  

проступает логика исторического «прохождения», веселого умирания прошло- го, его радостного преодоления в становящемся будущем — как движение 

протеста против господства официальной культуры с ее серьезным,  

неповоротливым монументализмом, не способным взглянуть на себя иначе как  

апологетически и умиленно-восхищенно. Вступление народно-смеховой культуры в 

хотя бы даже эпизодические диалогические отношения с официальной  

культурой порождает особый эффект. М. Бахтин говорил о том, что элементы  

вульгарно-площадного языка народной культуры «носят заражающий характер: при 

определенной организации контекста они распространяют свое влияние на 

другие слова, воздействуют на характер всей речи» [2. С. 499], а затем и всей  

культуры. В результате целое культуры, в которой интегрируются слои культуры 

официальной и народно-смеховой, насквозь высвечивается именно  

амбивалентными отношениями, характерными для народной культуры, и  

однозначная «важность», самодовлеющая серьезность любого официоза представляется 

в контексте всей культуры невсамделишной, маскарадной, надувной. Здесь 

оказывается достаточно даже отдельных вкраплений смеховой культуры в  

культуру официальную, чтобы дезинтегрировать последнюю как таковую. 

Диалогизм отношений между официальными и неофициальными  

культурами, исследованный М. Бахтиным на примере эпох Средневековья и  

Возрождения, но на самом деле обладающий гораздо более универсальным  

характером, позволяет представить сосуществующие в одном времени культуры с 

различным социальным статусом (культуры государственной/официальной и 

культуры народной/неофициальной) как историческую последовательность, 

как динамику смены культурами друг друга. При этом культура официальная 

предстает — при всей своей помпезности и, казалось бы, «вечности» — в  

качестве старящейся, дряхлеющей и умирающей системы ценностей, норм,  

канонов, принципов и т. п., в качестве эпохи, уходящей с исторической сцены, в 

качестве совокупности образов и смыслов деятельности, уже принадлежащих 

прошлому, хотя еще и существующих в настоящем. «Все акты драмы мировой 

истории, — писал М. Бахтин, — проходили перед смеющимся народным  

хором. Не слыша этого хора, нельзя понять и драмы в целом» [2. С. 517].  

Народная смеховая культура, утверждал ученый, «всегда существовала и... никогда 

не сливалась с официальной культурой...». «В освещении прошлых эпох мы 

слишком часто принуждены «верить на слово каждой эпохе», то есть верить ее 

официальным — в большей или меньшей степени — идеологам, потому что 

мы не слышим голоса самого народа, не умеем найти и расшифровать его  

чистого и беспримесного выражения...» [2. С. 517]. 

Для истории отечественной культуры (прежде всего русской) характерна 

взаимная «неуслышанность» официальной идеологии и идеологии  

оппозиционной, альтернативной, противоборствующей официозу. Причины этого 

обстоятельства лежат и в идеологическом монополизме государства, и в  

превалировании политико-идеологических запретов над идеологической  

терпимостью, цензуры над гласностью, что в конечном счете привело к  

противоестественному сосуществованию непроницаемых по отношению друг к 

другу идеологических плоскостей (легальной и нелегальной печати), лишь 

очень кратковременные периоды во взаимоотношениях этих двух сфер  

идеологии в истории дореволюционной России и в советской истории могут быть 

отмечены признаками диалогизма, почти всегда очень робкого и как бы  

заранее не уверенного в праве своего осуществления и даже существования. 

Западноевропейская традиция Нового времени, как ее определяет 

М. М. Бахтин, называя в качестве особенно характерного примера  

французскую культуру, характеризуется прежде всего «длительным сложным  

процессом выталкивания чужого священного слова и вообще священного и  

авторитарного слова с его непререкаемостью, безусловностью,  

безоговорочностью» [3. С. 356]. Применительно к России о подобном «многовековом 

процессе выталкивания чужого священного слова» [3. С. 356] говорить,  

конечно, не приходится. Лишь в эпоху петровских реформ с характерной для 

нее секуляризацией культуры, включая реабилитацию смехового начала в 

культуре и жизни и принцип состязательности в отношении культур,  

различно укорененных в истории [11], Россию можно считать по-настоящему при- 

частной подобному процессу «выталкивания» авторитарности и  

«священности» прежде незыблемой идеологии. 

На протяжении же всего остального исторического времени развития  

нашего государства и его культуры (за исключением кратковременного  

периода Серебряного века, времени, сформировавшего М. Бахтина как  

мыслителя) преобладало «слово с освященными, неприступными границами и 

по-своему инертное слово с ограниченными возможностями контактов и  

сочетаний. Слово, тормозящее и замораживающее мысль. Слово, требующее 

благоговейного повторения, а не дальнейшего развития, исправлений и  

дополнений... Это слово было рассеяно повсюду, ограничивая, направляя и 

тормозя мысль и живой опыт» [4. С. 356]. 

Характеристика, данная Бахтиным авторитарному, «священному» слову 

(в том числе и преломленной в слове идеологии), самым непосредственным 

образом относится не только к церковной идеологии эпохи феодализма,  

нетерпимой к любым «ересям» и вольномыслию, или, скажем, к концепции 

православия, самодержавия и народности в ее уваровском или, скажем, бул- 

гаринском вариантах, но и ко всей тоталитарной идеологии — как в ее  

каноническом, так и в подновленном виде. Для Бахтина, осмыслявшего  

культурные процессы в масштабах «большого времени», была самоочевидной  

преемственность авторитарного и священного слова в России на протяжении 

многих веков и разных культурных парадигм. 

Абсолютный монологизм культуры и освященной ею идеологии  

усугубляется каждый раз не только отсутствием какого-либо контрастирующего 

контекста, каких-либо противостоящих и противоборствующих голосов,  

полемических, соотнесенных с магистральными тенденциями в данной  

культуре, но и тем, что такая монологичная культура оказывается однотонной и 

однозначно серьезной (самодовлеюще-помпезной). Глубокий  

исследователь народной смеховой культуры, М. М. Бахтин хорошо понимал  

«недопустимость однотонности (серьезной)» и роль «культуры многотонности» в  

развитии общества, социально- и культурно-исторического процесса [3. С. 357]. 

«Односторонне серьезны только догматические и авторитарные культуры, — 

писал он в своих записях 1970—1971 гг. — Насилие не знает смеха. Анализ  

серьезного лица (страх или угроза)... Переход патетики в нелепость.  

Интонация анонимной угрозы в тоне диктора, передающего важные сообщения.  

Серьезность нагромождает безысходные ситуации...» [3. С. 357—358]. 

Приглушенность, даже задавленность и запрещенность смехового начала 

в культуре монологического, авторитарного типа — это, быть может, самое 

трагическое обстоятельство национальной истории России, подрывающее 

связь с народной жизнью, народным мировосприятием, с демократическими 

процессами и настроениями. Бахтин перечисляет различные тоны, способные 

противостоять непроницаемо-серьезной однотонности авторитарной  

культуры: «ирония как форма молчания. Ирония (и смех) как преодоление  

ситуации, возвышение над ней» [3. С. 357]; пародирование «сфер серьезного тона» 

[3. С. 357], наравне с другими формами «чужого слова» (стилизация, полемика 

и т. п.) выступающее как один из способов «выталкивания его (авторитарного 

слова. — И. К.) из речевой жизни» [3. С. 356] и целого культуры-монолога. 

Смеховая альтернатива серьезному тону разрушает заданную  

монологичность авторитарной культуры не в меньшей мере, нежели противостоящее 

«священному», авторитарному слову демократическое многоголосие,  

всерьез оспаривающее правомерность и сущностную правоту  

централизованного диктата. Не случайно Бахтин постоянно подчеркивает «социальный, 

хоровой характер смеха, его стремление к всенародности и всемирности. 

Смех размыкает любую сосредоточенную замкнутость политического и  

религиозного культа, административные тайны, кулуарные интриги и слухи, 

социальную кастовость, политическую и национальную замкнутость,  

различные запреты и однозначные указания. «Двери смеха открыты для всех и 

каждого», «смех только объединяет, он не может разделять». Все подлинно 

великое должно включать в себя смеховой элемент. В противном случае оно 

становится грозным, страшным или ходульным; во всяком случае, ограни- 

ченным. Смех поднимает шлагбаум, делает путь свободным» [3. С. 358]. 

Смех, по Бахтину, сопричастен свободе, равенству, праздничной атмосфере. 

Смех стихиен, спонтанен: «нельзя насаждать смех, празднества. Праздник 

всегда изначален или безначален» [4. С. 358]. 

Культура, «допускающая» в себя как свою органическую и неотъемлемую 

часть смеховое начало, становится уже тем самым более демократичной,  

терпимой, плюралистичной. Сама конфликтность идеологических споров,  

дискуссий, борьбы внутри общества в силу тех или иных исторических факторов 

дезинтегрированного, разбитого на противостоящие друг другу социальные 

классы, группы, политические платформы, идейные течения, если не  

«снимается», то сглаживается, затушевывается, смягчается. Главное — возникает 

многоголосое культурное целое, в контексте которого каждый голос, пусть и 

вполне монологичный сам по себе, даже авторитарный, звучит в ансамбле с 

другими и, как правило, вступает, даже против собственной воли, в  

диалогические отношения с другими голосами, исполненными не столько согласия 

или несогласия, сколько снижающего пафоса, граничащего с осмеянием, 

пародированием» выпучиванием, гротескным выворачиванием наизнанку 

привычного, однозначно-серьезного и т. п. «В многотонной культуре и  

серьезные тона звучат по-другому: на них падают рефлексы смеховых тонов, они 

утрачивают свою исключительность и единственность, они дополняются 

смеховым аспектом» [3. С. 358]. 

Неудивительно, что в условиях абсолютного господства авторитарного 

слова (идеологии), политического тоталитаризма наиболее неприемлемыми 

компонентами художественной культуры оказывались явления, связанные 

со смеховой культурой в различных ее формах, включая сатирические,  

гротескные, фантастические и др. Представители этого типа творчества и их  

произведения предавались забвению, а нередко и уничтожались духовно,  

морально, политически, а затем и физически. М. Булгаков, А. Платонов, М.  

Зощенко, И. Бабель, Е. Замятин, Н. Эрдман, М. Кольцов, В. Маяковский, 

И. Ильф и Е. Петров, даже Д. Бедный — творческие и личные судьбы этих и 

других художников, причастных смеховому аспекту советской культуры 

20—40-х гг., драматичны и прямо трагичны. Подобные примеры известны и в 

области музыки — И. Стравинский, С. Прокофьев, Д. Шостакович; театра — 

Вс. Мейерхольд, А. Таиров, Ю. Любимов и т. д. В годы застоя смеховое  

начало в культуре сохранялось почти исключительно благодаря усилиям А. Рай- 

кина. Положение же других творцов этого плана было очень неустойчивым, 

а нередко практически нелегальным (вспомним творчество и судьбы 

М. Жванецкого, Ф. Искандера, Вен. Ерофеева, В. Войновича, В. Аксенова, 

А. Гладилина, В. Высоцкого, А. Галича, Ю. Кима и др.). 

Единогласие означает существование лишь одного голоса,  

утверждающегося в контексте полного молчания («народ безмолвствует») или хорового 

эха этого одного голоса, который проще и нагляднее всего представить  

персонифицированным в одном авторитетном лице (монарха, диктатора, вождя). 

Именно это лицо может отныне по праву сильного и единственного  

воплощать в себе и своем «авторитетном слове» мнение «большинства» (всего  

народа), выступать «от имени» всей партии, народа, государства, даже  

прогрессивного человечества, быть материализованным «символом правоты». Все 

же остальное, включая молчание и отсутствие мысли, может быть объявлено 

«чужим словом», в принципе не совместимым со «своим», непререкаемо  

авторитетным словом, а потому объявленным «вне закона». 

Проблема взаимоотношений между «своим» и «чужим» словом является 

центральной в бахтинской теории диалога, своего рода пробным камнем  

самого принципа диалогизма (в отношении голосов, смыслов, языков, культур, 

эпох, этносов и т. д.). Эта проблема мыслится Бахтиным как всеобъемлющая, 

поистине глобальная и исторически масштабная. «Это, — пишет он, —  

распадение для каждого человека всего выраженного в слове на маленькие мирки 

своих слов — первичный факт человеческого сознания и человеческой  

жизни... Сложные взаимоотношения с чужим словом во всех сферах культуры и 

деятельности наполняют всю жизнь человека» [3. С. 367], а если брать шире — 

жизнь целого народа, нации, страны (здесь под «словом» мыслится даже не 

просто ценностно-смысловое развернутое высказывание личности или 

смысловая позиция в мире, но идеологема, идеология) [1. С. 146—148]. 

Однако подобное овеществление слова (в научном исследовании особого 

рода, в повседневном «стертом» употреблении, а также в предельно  

формализованном организационно-управленческом,  

бюрократически-канцелярском общении) вовсе не является пределом его очуждения (и отчуждения). 

Бахтин любил повторять, что любой «говорящий человек» «всегда в той или 

иной степени идеолог, а его слова всегда идеологема» [2. С. 146]; далее — каждое 

действие «говорящего человека» «всегда идеологически освещено, всегда  

сопряжено со словом, хотя бы только возможным, с идеологическим мотивом, 

осуществляет определенную идеологическую позицию» [1. С. 146—147]. При 

этом действие, поступок носителя слова «необходимы как для раскрытия, так и 

для испытания его идеологической позиции, его слова». Своеобразие  

поведения идеолога, автора определенного слова заключается в том, что «он не только 

действует, но и говорит, и что действие его не общезначимо и не бесспорно и  

совершается не в общезначимом и бесспорном эпическом мире. Поэтому такое 

действие всегда нуждается в идеологической оговорке, за ним всегда  

определенная идеологическая позиция, не единственно возможная и потому  

оспоримая» [ 1. С. 147]. Но в авторитарном мире, не допускающем возможности споров 

и вариативных возможностей — поведения, идеологической позиции и  

высказываемого слова, невозможно появление свободного и независимого идеолога, 

«говорящего от себя и свое человека». 

В мире, где нужны ответственные поступки, осмысленные, а не  

автоматические действия, где нужны творческие личности, должны существовать и 

действовать авторы «идеологически полновесного слова (в большинстве  

случаев актуального и действенного)» [ 1. С. 146]. И это слово должно облекаться в 

соответствующее действие, дело, которое станет действительно раскрывать 

идеологическую позицию деятеля, а затем и практически испытывать ее на 

выполнимость, результативность, эффективность и т. д. 

Для авторитарного и тоталитарного общества множественность  

идеологических позиций, проектов и программ равнозначна распаду, разрушению  

незыблемой целостности мира. Отказываясь от «чужого» в форме отбрасывания 

или игнорирования всего «инакового» по сравнению с заданной  

монологически-идеологической позицией, а также в форме адаптации всего «чужого»,  

бесследного растворения его в исконно «своем», авторитарном, культура идет,  

более или менее последовательно и неуклонно, к застою, распаду, гибели.  

Напротив, выявление определенных, существенно различных идеологических 

позиций, их поляризация и дальнейшее стремление понять и усвоить (освоить) 

изначально «чужое», установить встречу я диалог «своих» и «чужих» смыслов, 

ценностей и голосов обеспечит единственно возможный путь  

культурно-исторического развития — и прогрессивного, и регрессивного, но не остановки. 

Обе крайнее позиции, при всей их существенной противоположности и 

даже внеположенности друг другу, не могут быть абсолютно статуарными, 

неподвижными, косными и закрытыми по отношению друг к другу. Иначе 

это вовсе не диалог, а два несоединимых, не пересекающихся между собой 

монолога, отнюдь не способствующих развитию и обновлению ни себя, ни 

своего оппонента. «Понимающий, — писал Бахтин, — не должен исключать 

возможности изменения или даже отказа от своих уже готовых точек зрения 

и позиций. В акте понимания происходит борьба, в результате которой  

происходит взаимное изменение и обогащение» [3. С. 366]. 

«Активное согласие-несогласие, если оно не предрешено, догматически 

стимулирует и углубляет понимание, делает чужое слово более упругим и са- 

мостным, не допускает взаимного растворения и смешения» [3. С. 366].  

Сказанное относится к любым видам диалога между «своим» и «чужим», между 

прошлым и настоящим, между различными классами, социальными  

группами, между различными национальными культурами и этносами, между  

различными в ценностно-смысловом отношении частями (сегментами) одной 

культуры. 

Как это ни покажется странно, даже авторитарное слово, возведенное 

общественным культом в ранг священного, внутренне нуждается в «чужом» 

слове, в споре с ним, в опровержении его, в борьбе и т. д. 

Собственно поляризация различных ценностно-смысловых и  

идеологических тенденций в культуре и есть главный способ саморазвития культуры 

через обострение противоречий и их разрешение, снятие; через постановку 

насущных проблем общественного (и культурно-исторического в том числе) 

развития и решение этих проблем; через сменяющие друг друга  

дифференциацию и интеграцию мировоззренческих и стилевых «линий» всего  

культурно-исторического процесса. 

Впрочем, в иных условиях, кроме как в ряду  

однолинейно-монологического развития, и невозможно безграничное господство политической  

мифологии со всей характерной для нее, с одной стороны, непоколебимостью 

коллективного бессознательного, склоняющегося перед величием  

предстоящих ей социальных институтов — культа вождя и нации, апологии  

государственности, завораживающей ритуалистики, помпезной символики, шествий 

и богослужений и т. п., а с другой — психологией «безличности»,  

безответственности, всеобщей растворенности в массе «безотчетно-своего», единомо- 

нологичного, которому перманентно противостоит  

потусторонне-мистический образ «чужого», врага, борьба с которым как бы и составляет главную 

сущность всего «безотчетно-своего». 

*** 

Проблема взаимопонимания и диалога культур с необходимостью  

выводит исследователя, наблюдателя да и вообще любого субъекта культуры к  

вопросу о соотношении языков культур, возможности их диалогического  

сопоставления «в чистом виде», их перевода и систематизации. Ведь за каждым 

языком (понимаемым во всевозможных значениях), встает, по Бахтину, 

определенная ценностно-смысловая система, отдельный пласт семантики, 

целый духовный мир. Так или иначе, за диалогом языков, как и за диалогом 

культур, стоят идеологические (в широком смысле) отношения. 

Языки в их возможном многообразии Бахтин понимал действительно 

широко. В основе языков разноречия у него лежат «совершенно разные 

принципы выделения и образования» (функциональный,  

содержательно-тематический, социально-диалектологический, национально-этнический и 

т. д.). «Поэтому языки не исключают друг друга и многообразно  

пересекаются (украинский язык, язык эпической поэмы, язык раннего символизма, 

язык студента, язык мелкого интеллигента и т. п.)». Однако столь резкий 

«разброс» разноязычия не исключает существования единой плоскости  

сопоставления всех возможных языков и «языков»: «Все языки разноречия,  

какой бы принцип ни лежал в основе их обособления, являются  

специфическими точками зрения на мир, формами его словесного осмысления,  

особыми предметно-смысловыми и ценностными кругозорами... Как таковые они 

встречаются и сосуществуют в сознании людей...» [1. С. 104]. 

Но языки не только могут быть соотнесены друг с другом диалогически, 

но и должны соотноситься. «Ведь объективировать свой собственный язык, 

его внутреннюю форму, его миросозерцательное своеобразие, его  

специфически языковой смысл можно только в свете другого, чужого языка...» [1. 

С. 427]. В условиях замкнутого одноязычия и господства прямого слова  

преобладает и однозначный, прямой предметный замысел, осуществляемый 

монопольным словом, языком. 

Если же мы стремимся добиться «превращения языка из абсолютной  

догмы, каким он является в пределах замкнутости и глухого одноязычия, в  

рабочую гипотезу постижения и выражения реальности», то следует понимать, 

что «такое превращение во всей его принципиальности и полноте может  

совершиться лишь при определенном условии, именно — при условии  

существенного многоязычия .Только многоязычие полностью освобождает сознание 

от власти своего языка и языкового мифа». В преодолении  

культурно-языкового монологизма и развитии идейно-образного, стилевого и мировоззренче-

ского плюрализма — залог развития творческих потенций каждой данной  

культуры, каждого сознания. «Творящее сознание стоит как бы на меже языков 

и стилей». В результате в культуре рождается и утверждает себя «пародий- 

но-травестирующее сознание», направленное «и на предмет, и на чужое,  

пародируемое слово об этом предмете, слово, которое само становится при 

этом образом» [1.С. 426]. Реальность, ее монологическое самосознание,  

порождающее серьезную, монументально-однозначную культуру и травестий- 

но-пародийное сознание, охватывающее как реальность, так и прямое слово о 

ней, а вместе с тем творящее карнавальную, смеховую культуру, составляют 

своего рода триаду, лежащую в основании всякого полифонического,  

многоголосого целого, всякого идейно-образного плюрализма. 

Дистанция, складывавшаяся «между языком и реальностью» и  

разрушавшая «власть мифа над языком», тем самым размыкала сознание, освобождая 

его от «власти прямого слова». Далее она подрывала, по Бахтину, все властные 

структуры и связи, господствующие в обществе и его культуре, и  

высвобождала творческие силы культуры, необходимые для порождения новых идей и 

форм, концепций и стилей, текстов и контекстов [1. С. 425]. Достигаемая  

таким образом творческая свобода как самодовлеющая ценность культуры,  

доказывает М. Бахтин, неодолима никакими репрессивными мерами государства, 

тиранической власти, цензуры; она не приводима к какому-либо одному  

«знаменателю», не подлежит унификации и нивелированию. Образующееся в  

культуре противоречивое целое при всей своей гетерогенности едино. Бахтину 

оно рисуется подобием некоего «огромного романа» — «многожанровым, 

многостильным, беспощадно-критическим, трезво-насмешливым,  

отражающим всю полноту разноречия и разноголосицы данной культуры, народа и 

эпохи. В этом большом романе — зеркале становящегося разноречия — всякое 

прямое слово, в особенности слово господствующее, отражено как в той или 

иной степени ограниченное, характерно-типическое, стареющее,  

умирающее, созревшее для смены и обновления» [1. С. 425]. 

Почему же то и дело в истории утрачивается, хотя бы и временно, полнота 

многоголосого, многоязычного контекста, в котором только и могут  

полноценно звучать каждая отдельно взятая культура, каждый язык, каждое  

сознание? Одной из первопричин подобного разрушительного «сжатия»  

многоголосия в «единогласие» является «как бы внезапное расширение  

возможностей субъектного мира» — будь то мир целой нации, класса, социальной 

группы или отдельной личности. При этом субъект этого мира «попадает 

словно в разреженное пространство». «Тогда он испытывает своего рода 

эйфорию или головокружение от свалившихся ему «в руки» даров, от новой, 

непривычной и негаданной меры свободы» [4. С. 116]. 

«При отсутствии или относительной слабости объективных  

диалектически-гармонических отношений и отвечающей им утонченно-духовной  

культуры междусубъективности, при недостатке воспитанности человек теряет в 

такой атмосфере былое равновесие от всякого резкого расширения  

«степеней» внутренней свободы, от неподготовленного пробуждения в нем или 

внезапного получения новых даров — сущностных сил» [4. С. 116]. 

То же происходит не только с отдельной личностью, рано или поздно  

становящейся окруженной культом, но и с государством, нацией или классом, 

когда проявляется неспособность гармонизировать с самостоятельностью 

других и удержать на уровне полифонического диалога, глубинной встречи, 

междусубектной взаимности человеческих сущностей и ценностей» [4. 

С. 116]. Подобные кризисы закономерны в становлении как отдельного  

сознания, одной личности, так и сознания общественного (нации,  

государства, народа и пр.). Такие кризисы неизбежно возникают «при любой  

неравномерности восхождения на духовном пути: чем ускореннее оно, тем сильнее 

риск впадения в эйфорию, толкающую к монологизации» [4. С. 117]. 

*** 

Впрочем, М. Бахтин не верит в долгосрочность и стабильность  

«упорядочивающих», объединяющих, централизующих процессов в истории социаль- 

86 

ной или культурной. Ведь наряду с «централизующими тенденциями языка» 

— «особенно в народных низах, процветало пародийно-травестирующее  

творчество, сохранившее память древней языковой борьбы и питаемое постоянно 

происходящими процессами языкового расслоения и дифференциации». В 

этой плодотворной среде и рождаются явления, подобные роману, которые «в 

своей стилистической структуре отображают борьбу централизующих  

(объединяющих) и децентрализующих (расслаивающих язык) тенденций».  

Подобные явления ощущают себя «на границе готового и господствующего  

литературного языка и внелитературных языков разноречия», а потому либо служат 

«централизующим тенденциям нового, слагающегося языка (понимаемого у 

Бахтина в широком, во многом метафорическом смысле), либо борются за  

обновление устаревшего литературного языка за счет тех пластов... которые 

оставались (в той или иной степени) вне централизующего и  

унифицирующего воздействия художественно-идеологической нормы» [4. С. 431—432]. 

В переходные эпохи, когда борьба между центром и периферией, моноло- 

гизмом и разноречием, нормой и разрушением нормативности особенно  

обостряется, самосознание культуры (например, романное сознание Нового  

времени), «ощущая себя на рубеже литературного и внелитературного разноречия, 

вместе с этим ощущает себя и на рубеже времени: оно исключительно остро 

ощущает время в языке, его смену, устарение и обновление языка, прошлое и 

будущее в языке». В то же время эти процессы «неотделимы от социальной и 

идеологической борьбы, от процессов становления и обновления общества и 

народа» [1.С. 432]. Подобно двуликому Янусу, любая культура основана на  

нескончаемом диалоге монологизма с полифонизмом, серьезного начала со смеховым, 

господствующим языком культуры и маргинально-стихийным разноречием. 

Если в систему серьезно-однозначной, монологической, официальной  

культуры включается фрагмент народно-карнавальной или творчески карнавали- 

зованной культуры — побеждает последняя, поскольку диалог культур,  

исходящий из глубин «гротескно-смехового, травестийно-пародирующего мира, с  

необходимостью разлагает целое господствующей культуры. Если же в систему 

полифонической, карнавальной, смеховой культуры попадает хотя бы часть 

культуры официальной — участь последней оказывается предрешена: она  

будет диалогизирована, снижена, осмеяна, спародирована, она станет  

предметом освоения карнавальной культуры и растворится в ней как ее составная 

часть, как один из голосов полифонического целого. Собственно поэтому, 

убежден М. Бахтин, плюрализм и полифонизм в истории человечества и его 

культуры вечны и непобедимы — как смеховая стихия, как живое разноречие 

народа, как множественность мировоззрений и художественно-образных  

миров, а периоды торжества монологизма, единомыслия и единогласия —  

временны, преходящи, условны, какими бы серьезно-зловещими и  

незыблемыми в своем постоянстве и своей монолитности они ни казались. 

Литература 

1. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. — М., 1975. 

2. Бахтин М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и  

Ренессанса. — М., 1965. 

3. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М., 1986. 

4. Батищев Г. С. Социальные связи человека в культуре // Культура, человек и  

картина мира. — М., 1987. 

5. Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. — Л., 1964.