Обращение к чужому слову

Абрамян H. Л. 

Не будем пытаться отвечать на трудный вопрос о том, что  

принципиально различного в том, как мы понимаем себя и как мы понимаем другого;  

допустим пока, что это ясно. Отметим лишь, что проблема другого возникает в 

нашей жизни постоянно и в очень разных пространствах отношений —  

межличностных, межнациональных, межкультурных и т. д. 

Разве обыденная наша коммуникация, адаптация в чужой социальной 

или культурной среде, разве проблемы интерпретации научных теорий,  

диалог культур не пронизаны этой же проблематикой? Даже если ограничиться 

проблемами лингвистики, то очень много вопросов завязано на теме  

«другого» — это и столь привычная для всех нас проблема языковых  

заимствований, и тоже повсеместно актуальная проблема обучения иностранному языку, он же — чужой, он же — неродной, он же — другой, и все проблемы 

коммуникации как на одном, так и на разных языках (то есть перевод). 

Иначе говоря, в сердцевине многих проблем, связанных с языком,  

поданных под определённым углом зрения, можно обнаружить проблему «Я и  

Другой». И, наверно, это не случайно; исследовавший проблему «чужого слова» 

М. М. Бахтин неоднократно писал о различии между языком и речью: язык 

принадлежит всем и никому в отдельности, речь же имеет автора и адресата. 

Среди этого множества для начала выделим две проблемы, связанные с 

языком. 

Первая состоит в осознании людьми факта различия национальных  

языков, которая современному сознанию кажется совершенно тривиальной. Но 

так было не всегда. 

Очень часто очевидная, ощутимая граница между «своим» и «чужим» 

проходила между разными языками. Следы этого ощущения сохранились и в 

языке, и теории языка — в языкознании. 

Значительную память сохранили языки и о том, как воспринимался  

коллективным сознанием носитель чужого языка. В старых культурах, не без 

основания обладающих неким комплексом превосходства в своём регионе, 

складывалась такая модель: подлинное слово, настоящая речь лишь у нас 

(например, у нас — эллинов), остальные же не способны, бедняжки,  

говорить, они лишь бормочут «бар-бар...» — варвары, короче говоря1. 

Эгоцентризм греков вообще очень показателен в этом отношении. В  

период греческой античности не могло возникнуть и не возникло проблемы  

множественности национальных языков и переводимости с языка на язык: дело в 

том, что в их восприятии язык (по крайней мере, настоящий) был только один 

— их собственный. Тот очевидный для нас факт, что греческий и персидский 

— язык их старых соседей, иногда и врагов, — это два разных языка, для них не 

имел того теоретического значения, какое он имеет для нас. 

Очень трудно судить о том, что может повлиять на представления людей, 

в том числе — и научные. Но связь языковых представлений с  

представлениями о мире неоспорима, потому что какова наиболее очевидная роль языка, 

если не налаживать связь человека с другим человеком, миром? 

Так вот — осознание лингвистических проблем совершенно явственно  

проходит на фоне ойкуменических представлений (с чрезвычайно важными их  

составляющими — с понятиями о космосе, то есть порядке, и хаосе): когда мы  

говорим об очень ограниченной Ойкумене древних народов, то надо помнить, что 

мир для них существует и за пределами Ойкумены, только он хаотичен, нерас- 

членён, недифференцирован. Точно так же неразличимы друг от друга все  

языки, кроме нашего. Их наличие не важно и неинтересно, во всяком случае — оно 

не может повлиять на наши лингвистические представления. 

Видимо, только с учётом этого можно объяснить тот странный для  

современного мышления факт, что греки знали, что их язык не единственный, но 

не придавали этому должного значения, не дела ли из этого существенных 

теоретических выводов. 

Вопрос о многоязычии в мире, точнее — о том, что языки других народов 

действительно иные и при этом ничем не уступают нашему, закономерно 

встаёт во весь рост тогда, когда мир расширяется — в него включаются  

Америка, Индия, Китай, Япония. Не случайно же именно после эпохи Великих 

географических открытий возникает компаративистика — в  

расширяющемся мире уже невозможно отделаться от наличия разных языков. 

В культуре вообще и в общении людей в частности слишком часто  

повторяется одна и та же тенденция: или то, другое, похоже на самом деле на наше, 

а если не похоже — то оно хуже. Это происходило и по отношению к  

национальным языкам. Трудную дорогу пришлось пройти, чтобы осознать: другие 

языки в ряде своих существенных черт совершенно другие, не такие, как 

Анологичное восприятие говорящих на других языках как вовсе не говорящих послужило  

базой образования русского слова «немец» (его этимология восходит к слову «немой», и оно 

собственно русское, ведь само название немцев совсем иное, а соседи называли их «германа- 

ми»). 

наш, но при этом они ничем нашему не уступают. Здесь крайне важна  

формулировка современного языкознания о принципиальной полноте каждого  

языка: на каждом национальном языке принципиально выразимо то, что выражено 

на одном из ник — может быть, другими средствами, но выразимо [11]. 

И здесь уже возникают и осознаются все проблемы, часть которых  

названа нами выше. 

Это — что касается чуждости друг другу разных языков. 

*** 

Однако проблема понимания в данном случае языка Другого сложнее и 

глубже. Она предполагает множество исследовательских задач и вопросов 

разного уровня и плана (в том числе психологического, лингвистического, 

исторического и т. д.), взаимосвязанных и взаимообусловленных в их  

решении, требующих, в частности, раскрытия условий и характера процесса  

порождения потребности и необходимости в чужом слове. 

И в контексте сказанного вычленяется вторая проблема, решение  

которой тесно связано с обсуждением первой (отношения «чужих языков»). 

Это проблема «чужого» слова внутри одного языка, необходимости  

использовать слова, речь других людей в своих высказываниях. Несмотря на  

кажущуюся далекость этих проблем, они глубинно связаны между собой особыми 

логикой и смыслом языковых контактов. 

В данном случае предлагается попытка взглянуть на проблему «чужого» 

(«иного»), основанная на том, что литературный текст строится на  

естественном языке, уже несущем в себе определенную картину мира. 

*** 

В этом плане довольно интересна, на мой взгляд, проблема эпиграфа,  

который обычно представляет собой не что иное, как чужое слово. Таковы, по 

крайней мере, распространённые определения эпиграфа, в частности,  

следующее: эпиграф есть «надпись, проставленная автором перед текстом  

сочинения или его части и представляющая собой цитату из общеизвестного текста 

(например, Библии), произведения художественной литературы, народного 

творчества, пословицу или изречение...» [9. С. 916]. 

Эпиграф, как кажется, до последних лет вызывал у исследователей мало 

интереса: его или приравнивали к тексту, рассматривали как рядовую его 

часть, или вообще не замечали — то есть выбрасывали из текста. Между тем 

эпиграф, пространственно помещаемый после заглавия, тем самым уж  

никак не может находиться вне текста и, как кажется, вступает в сложные связи 

и с заглавием, и с самим текстом. Особенно возрастает значение эпиграфа в 

поэтическом тексте, где велик вообще удельный вес слова. 

Мало изучены и функции эпиграфа. По мнению автора статьи в той же 

Краткой литературной энциклопедии, эпиграф «выражает основную  

коллизию, тему, идею или настроение предваряемого произведения...» [9. С. 915]. 

Указанных функций явно недостаточно — ведь даже без специального 

исследования, на основании нашего читательского опыта можно сказать, 

что эпиграф может входить в разнообразные и многосложные отношения со 

своим текстом1, может служить для него ключом, подобно музыкальному 

ключу, ключом интерпретации, он может предсказывать то, что случится в 

тексте, причём предсказывать не обязательно правдиво, он может смыкаться 

с посвящением, указывая на адрес, — кому в первую очередь адресуется 

текст; структурно эпиграф часто является порогом, стыком, переходом, он 

похож на дверь — так, в большом по объёму произведении, каковым является 

«Поэма без героя», сравнимая с домом, зданием, её эпиграфы особенно  

напоминают вход — на эту мысль наводит в особенности то, что один из  

эпиграфов к «Поэме» взят, можно сказать — снят, с фронтона здания, дворца 

Шереметевых, в котором жила Ахматова; эти примечательные слова «Deus 

Излагаемый ниже краткий обзор функций эпиграфа есть результат совместных  

размышлений с Г. Р. Ахвердян, это часть общей работы «Проблема эпиграфа» (рукопись). 

conservat omnia» — «Бог хранит всё», — по-моему, не просто эпиграф — это 

эпиграф эпиграфов, или эпиграф к эпиграфам. 

Ахматова щедра на эпиграфы, их у неё много, бывает и несколько к  

одному произведению, а кроме того, известно, что она много работала над ними, 

обдумывала их, меняла одни на другие, например. На неслучайность замены 

указывает хотя бы то, что если менялось название произведения, то менялся 

и эпиграф, так случилось, например, с её хронологически шестой книгой. 

Связь между названием и эпиграфом для Ахматовой была очень тесной:  

изменив «Иву» на «Тростник», она заменила и эпиграф к книге —  

первоначально сборник стихотворений имел общий эпиграф из Пастернака «И это был 

пруд, И было темно, // И волны...», затем в сборнике «Бег времени» (1965) 

название «Ива» меняется на «Тростник» и получает новый эпиграф. Это 

опять Пастернак, но из текста другого стихотворения — «Я играю в них во 

всех пяти». 

В их значимости для неё как для поэта — не просто свидетельство её  

глубокой образованности и культуры стиха (почвы её творчества), но и явление 

поэтического освоения и преображения творчества иных поэтов своей и 

иной земли и эпохи, та самая «тоска по мировой культуре», как ёмко  

охарактеризовал эту черту акмеизма её современник О. Мандельштам. 

На именно эту функцию эпиграфа указал и подробно обосновал её автор 

одной малоизвестной статьи об эпиграфе у Пушкина Семён  

Кржижановский. Критически опровергая существующие подходы к эпиграфу, он писал: 

«...это определение несерьёзно по существу. Эпиграф — это есть знак связи 

новой культуры со старой, символ международного общения разноязыких  

литератур (выделено мною. — Н. А.), а также преемственности сменяющих друг 

друга литературных поколений» [8. С. 103]. 

Особый интерес для нас представляют те проблемы чужого слова,  

которые возникают в связи с эпиграфом, в частности, это обработка чужого  

текста, своеобразное его редактирование, когда он ставится как эпиграф. 

По распространённому представлению, и, наверно, это связано с самой 

сутью эпиграфа, он берётся из чужого текста, он имеет автора. 

Очень нужное нам мнение о цитатах высказывала Лидия Гинзбург,  

вопрошая: «Откуда эта потребность подбирать чужие слова?». И сама же  

отвечала: «Свои слова никогда не могут удовлетворить; требования, к ним  

предъявляемые, равны бесконечности. Чужие слова — всегда находка — их берут 

такими, какие они есть... 

Отсюда обаяние эпиграфов и цитат» [5. С. 154]. 

Совсем иначе к этому подходил Семён Кржижановский при объяснении 

такого любопытного явления, когда автор выдумывает текст эпиграфа,  

выдавая его за чужой текст: «Поскольку среди чужих текстов... адекватного  

данному произведению высказывания не отыскивается, автор сам его  

выдумывает, не нарушая в то же время традиции ссылки на источник» [8. С. 165]. 

Такое «столкновение» мнений мы даём для того, чтобы показать, что 

здесь возможен и третий путь, и именно его выбирала иногда Ахматова — она 

брала чужие слова в качестве эпиграфа, не выдумывая своих, не ссылаясь на 

мифического автора, но при этом редактировала их — совсем немного, 

чуть-чуть. 

Таков её эпиграф из Клюева: вместо «воздух густ» она поставила «воздух 

пуст», как об этом рассказывает Михаил Ардов, предлагая свою  

интерпретацию такой замены [13]. Таков её эпиграф из стихов Заболоцкого «В лесу  

голосуют деревья» (в стихотворении Заболоцкого «Ночной сад» — «И души лип 

вздымали кисти рук, // Все голосуя против преступлений»). Таков и один из 

её пастернаковских эпиграфов — это строчка «Как птица, мне ответит эхо...». 

Но если мы обратимся к источнику, то найдём стихи Пастернака «Всё 

сбылось» и увидим, что эта строка в них несколько иная: «Как птице, мне  

ответит эхо...». 

Разница, конечно, совсем незначительная, еле заметная. Степень  

обработки текста, как видим, совсем небольшая, это то «почти», которое присуще 

её прикосновению к чужому слову, её поэтике, даже — её лексике. Иначе го- 

воря, это системное свойство, и оно очень напоминает ту «преображённую 

цитату», о которой писала Э. Г. Герштейн применительно к Лермонтову 

Этот же приём Ахматова применяла в своих переводах: меняла одно  

слово, порядок слов подстрочника — получались стихи. (Напомним, кстати, что 

перевод — тоже работа с чужим текстом.) 

Здесь и возникает вопрос: чей это текст — свой или чужой? 

Как кажется, этот материал помогает нащупать ещё одну  

нетрадиционную функцию эпиграфа (и вообще цитаты) у Ахматовой, быть может,  

глубоко мотивированную её духовными потребностями. Такое отношение к  

текстам других авторов создаёт возможность спрятать своё в чужом, затаить, 

притаить его — сберечь (это перекликается с тем ахматовским эпиграфом, 

который мы назвали главным: «Бог хранит всё»). Важно отметить, что эта 

особенность ахматовского эпиграфа разрушает традиционное определение 

эпиграфа — обработка чужих слов, взятых в качестве эпиграфа, не  

зафиксирована в общепринятых определениях. Собственно, нетрадиционно и  

использование своих слов, взятых как эпиграф, что характерно для «Поэмы без 

героя». 

Симптоматично, что на надлежащем высоком уровне проблема эпиграфа 

начинает изучаться, когда текст выходит на передний план  

исследовательских интересов, как это случилось у современных нам французских  

конструктивистов. Очень интересно разрабатывается проблема эпиграфа, в  

частности, у Ж. Женнета: в книге с выразительным названием «Палимпсест.  

Литература второй степени» он предложил пятичленную классификацию типов 

взаимодействия текстов: 

1) интертекстуальность как «соприсутствие» в одном тексте двух или более 

текстов (цитата, аллюзия, плагиат и т. д.); 

2) паратекстуальность как отношение к своему заглавию, послесловию, 

эпиграфу и т. д.; 

3) метатекстуальность как комментирующая или часто критическая ссылка 

на свой подтекст; 

4) гипертекстуальность как осмеяние и пародирование одним текстом  

другого; 

5) архитекстуальность, понимаемая как жанровая связь текстов (цит. по 

[14]). 

С точки зрения языкового материала, интересна история слова «hostes» — 

«гость». Первоначально в латинском языке оно однозначно обозначает  

врага. Затем в русском языке плоть до пушкинского времени — купца (помните? 

«Ой, вы гости, господа! Славно ль ездили, куда?» — «Сказка о царе Салтане»). 

История этого слова хорошо отражает эволюцию восприятия чужого:  

вначале его приход не сулит нам ничего доброго; затем — он приходит для взаимно 

полезного обмена, для торговли; ещё позже: чужой — это тот, кто приходит 

ради общения с нами. 

История значений этого слова отражает попытку преодоления  

ксенофобии, к сожалению, не совсем состоявшуюся. 

*** 

Многосложная, многоуровневая проблема понимания и принятия  

«чужого», имеющая психологический, этический, культурологический,  

философский аспекты, всё ещё остается актуальной — человечество ещё и сегодня 

нуждается в осуществлении своего единства. Как мы видим, это процесс  

болезненный и длительный. Его существенная часть — это проблема другого 

народа, другой политической позиции, другой манеры поведения, другого 

стиля, другой индивидуальности. Обращение к чужому слову — это попытка 

открыть и открытие Другого. 

Литература 

1. Абрамян Н. Л. Магия серебряного зеркала. — М.: Полигнозис, 1999. — № 2. 

2. Ардов М. Возвращение на Ордынку // ЦПБ. - 1998. - С. 72-73. 

3. Бахтин М. М. Проблема текста в лингвистике, филологии и других гуманитарных 

науках // Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1979. — С. 281. 

4. Герштейн Э. Г. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. — М., 1976. 

5. Гинзбург А. Я. Из старых записей 1926—1939 годы // Литература в поисках  

реальности.-Л., 1987. 

6. Иванова С. Л. «Поэма без героя» — эхо и зеркало Белого зала» // Анна Ахматова и 

русская культура начала XX века. Тезисы конференции. — М., 1989. 

7. Крадин М. Примечание // Анна Ахматова. Соч. в 2 т. — Т. И. — М., 1990. 

8. Кржижановский С. Искусство эпиграфа (Пушкин) // Литературна учеба. — 1989. 

-№3. 

9. Краткая литературная энциклопедия. Том VIII. 

10. Лосев Л. «Герой поэмы без героя» // Ахматовский сборник. — Париж: Институт 

славяноведения, 1989. 

11. «Новое в зарубежной лингвистике». — М., 1989. — Вып. XXV 

12. Седакова О. А. «Шкатулка с зеркалом. Об одном глубинном мотиве А. А.  

Ахматовой» // Труды по знаковым системам. — Тарту, 1984. 

13. Сильман Т. И. Синтактико-стилистические особенности местоимения // Вопросы 

языкознания. — 1970. — № 4. 

14. «Современное зарубежное литературоведение». — М., 1996.